1930-е годы – наименее изученное, но крайне важное в истории развития отечественной археологии десятилетие. Именно на это время приходится усиление идеологического контроля в науке, начало чисток в академических учреждениях и репрессий научного состава. Крупные дела, направленные против ученых и интеллигенции, такие как “Академическое дело” (1929–1930 гг.) и дело “Российской национальной партии” (1933–1934 гг.), привели к отстранению от науки, а в большинстве случаев и к физическому уничтожению большого количества видных отечественных ученых – историков, филологов-славистов, этнографов, археологов. На волне арестов по “Академическому делу” по подозрению в шпионаже был арестован и ученый-скифолог, научный сотрудник Государственного Эрмитажа (ГЭ) и Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК) Григорий Иосифович Боровка. Биография этого исследователя не раз становилась объектом изучения современных исследователей. Так, в научных трудах В.Ю. Зуева тщательно изучена биография и исследовательская деятельность Г.И. Боровки в Эрмитаже (Зуев, 1995; 1996). Е.Ю. Мавлеев в своей статье рассматривает научное сотрудничество и дружбу сотрудников Эрмитажа Г.И. Боровки и О.Ф. Вальдгауэра (Мавлеев, 1995). Информация о выставочной деятельности Г.И. Боровки в Эрмитаже представлена в статье А.Ю. Алексеева (1986). Информация о Г.И. Боровке содержится в Биобиблиографическом словаре востоковедов, ставших жертвами политического террора (Васильков, Сорокина, 2003). Сведения о заключении Г.И. Боровки в Ухт-Печерском лагере приводятся в работе Е.А. Зеленской (2004). Крайне важно отметить недавно вышедшую публикацию фотоколлекции Г.И. Боровки, собранной им во время руководства работой Монгольской экспедиции Академии наук в 1924–1926 гг. (Медведева, Чулуун, 2017).

Тем не менее до настоящего времени оставались неизвестными подробности целого года содержания Г.И. Боровки во внутренней тюрьме ОГПУ, детали следственного процесса и вынесения обвинения. Некоторые фрагменты из стенограмм допросов и показаний ученого во время его заключения собраны в книге, посвященной биографии Г.И. Боровки, написанной его внучатой племянницей, проживающей в Германии (Zerbst-Boroff ka, 2015). Однако это издание практически недоступно для отечественных исследователей¹.

<p>В ходе работы автора со следственным делом Г.И. Боровки в Архиве Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области (Архив УФСБ по СПб и ЛО) были получены новые, не введенные в научный оборот данные. “Следственное дело № 918-31 – По обвинению Боровко Григория Осиповича” (П-74160) состоит из стенограмм допросов, написанных следователем от руки; личных показаний Г.И. Боровки, написанных им самим; машинописных документов: показаний А.М. Мерварта, отзывов о работе в Монгольской и Таманской экспедициях, а также следственных материалов ОГПУ (Протокол обыска и задержания, Анкета арестованного, Постановление к привлечению в качестве обвиняемого и предъявление обвинения, Обвинительного заключения, справок о пересылке в Ухт-Печерский лагерь и др.). Необходимо оговориться, что по соображениям профессиональной этики представляется верным воздержаться от научно-исследовательской и личной оценки показаний и отзывов других лиц, данных в ходе следственных мероприятий по этому делу.</p>

Григорий Иосифович Боровка (рис. 1) родился в 1894 г. в Санкт-Петербурге², в ноябре 1917 г. окончил классическое отделение историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, после чего был оставлен для подготовки к профессорскому званию. Учителями Г.И. Боровки стали М.И. Ростовцев, О.Ф. Вальдгауэр, Б.В. Фармаковский и С.А. Жебелев (более подробно см.: Зуев, 1995. С. 145–156). С 1918 г. по приглашению О.Ф. Вальдгауэра он был назначен ассистентом, а вскоре и хранителем эллино-скифского отделения ГЭ, а с 1919 г. вошел в научный состав ГАИМКа. В 1924 г. разрабатывал проект по археологическому исследованию Таманского полуострова, первоочередной задачей которого должно было стать выявление античных городищ, нуждающихся в охранных раскопках. По мнению Г.И. Боровки, такими памятниками являлись городище близ станции Сенной (Фанагория), Тамани (Гермонасса), а также Семибратнее городище и курганы. Помимо топографической фиксации планировалось проведение раскопок с целью установления границ памятников и выяснения стратиграфии. Все работы должны были сопровождаться зарисовкой, фотофиксацией, съемкой карт, планов и чертежей (НА РО ИИМК РАН. Ф. 2. Оп. 1-1924. Д. 105. Л. 24). В ходе научной работы в Эрмитаже и ГАИМКе Г.И. Боровка неоднократно осуществлял научные командировки: в 1924–1926 гг. в Монголию, в составе археологических экспедиций П.К. Козлова и С.А. Теплоухова; в 1928 г. на Таманский полуостров; в 1926, 1928, 1929 гг. в Берлин для научной работы, повышения квалификации, организации выставок и, неофициально, для ведения переговоров по организации советско-германской экспедиции по изучению античных центров Тамани.

В 1930 г. археологическая экспедиция на Таманский полуостров состоялась, но только в составе советских исследователей. Несмотря на то что с 1926 г. на территории полуострова работали археологические экспедиции от РАНИОН и ГМИИ (Застрожнова, 2013; 2015), руководство ГА ИМК организова ло Таманскую экспедицию, начальником которой был назначен А.А. Миллер³. В нау чный состав вошли: А.А. Иессен⁴, Г.И. Боровка, Т.Н. Книпович⁵, А.П. Круглов⁶, Г.В. Подг а ецкий⁷ и з а в ед у ющ и й Тем рюкск и м к р а ев е д ч е ск и м м у з е ем С . Ф . В ой цеховский. Сотрудниками экспедиции было заложено несколько шурфов в прибрежной части Фанагории для выяснения уровня разрушения городища от береговой абразии и проведены археолого-топографические разведки от мыса Панагия до Бугазской косы и от Киммерийского вала до Пересыпи.

По возвращении из экспедиции, 20 сентября 1930 г., Г.И. Боровка был арестован в своей квартире на ул. Малая Посадская, д. 10/1, кв. 11 по обвинению в членстве в контрреволюционной монархической организации⁸. Обыск в квартире и задержание произвел уполномоченный второго Секретного отдела (СО) Н.Н. Лупандин⁹. Для передачи в ОГПУ были изъяты: личная переписка, фотографии и десять долларов. Отдельным актом были конфискованы: коллекционная винтовка (подарок отца) и шпага, врученная Г.И. Боровке по случаю окончания университета.

Через три дня после ареста, 23 сентября 1930 г., состоялся первый допрос, на котором ученый отметил свое отношение к советской власти как сочувствующее и указал, что считает себя учеником “профессора Ростовцева (белоэмигрант) и О.Ф. Вальдгауэра” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 17). Допрос вел следователь А.Р. Стромин¹⁰, и задаваемые им вопросы касались участия Г.И. Боровки в заграничных командировках, посещения германского консульства¹¹ и списка лиц, с которыми он контактировал, работая заграницей. Перечислив в основном профессоров Берлинского университета и консула, Г.И. Боровка добавил, что “помимо перечисленных лиц я виделся с секретарем общества изучения Восточной Европы – Йонасом¹². Последнего я встретил в кабинете Шмидт-Отта¹³ во время моих переговоров с ним по вопросу организации германо-советской археологической экспедиции на Таманский полуостров”¹⁴ (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 19 об.).

25 октября 1930 г. в “Постановлении к привлечению в качестве обвиняемого” следователь по делу А.Р. Стромин указал, что в ходе допросов и рассмотрения следственных материалов “Г.И. Боровка изобличается в том, что принадлежит к контрреволюционной организации и систематически передает сведения о положении СССР представителям иностранного государства” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 26). О том, что он обвиняется по пунктам 4, 6 и 11 статьи 58 УК и о продлении срока ареста до окончания следствия, Г.И. Боровке было объявлено 2 ноября 1930 г.

Далее, судя по всему, находясь в камере, он писал очень развернутые дополнения к показаниям, всячески подчеркивая свое отношение к обширным научным контактам в Германии: “Немцев я не ощущаю как врагов советского государства, ощущая родственность их культуры… Откровенность в общении с немцами [обусловлена тем, что] не видел вреда в том, что расскажу о положении дел в Советском Союзе, не видел в немцах врагов. Кроме того, я сознаю, что рассказывал такие вещи, о которых говорить нельзя было вообще”¹⁵ (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 31). Далее следует пояснение: “В ходе встречи в Эрмитаже в кабинете О.О. Крюгера с немецким послом и его женой сказал об экономически тяжелом положении интеллигенции… В Берлине я говорил, что с убежденными коммунистами я работаю хорошо, говорил о продовольственных затруднениях, высоких ценах.., говорил, не отрицая трудностей, что жить нелегко, но мы живем и работаем” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 35).

Свои мотивы в части пункта обвинения о переговорах по проведению совместной экспедиции он описывает следующим образом: “В ходе разговора об экспедиции с президентом Nortgemeinschaft Шмидт-Оттом я указал на то, что желательным объектом в области античной археологии наряду с Ольвией является Таманский полуостров, как центр античных поселений Причерноморья. Я этого мнения держался уже давно, об этом говорили и у нас в ГАИМК, постоянно указывая на необходимость там работы. Тогда я это говорил как свое мнение, тогда я еще не был сам на Таманском полуострове” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 32 об.). Впервые на Тамани Г.И. Боровка побывал, как это было сказано выше, в 1928 г. и после этой поездки “убедился в исключительном богатстве древнего наследия и в ГАИМКе по приезде указывал на необходимость исследования” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 33). Далее в своих показаниях он сообщает ряд интересных подробностей организационного характера¹⁶: “когда председателем [ГАИМКа] стал товарищ Кипарисов¹⁷, я указал ему на готовность со стороны немцев к сотрудничеству в этом вопросе, и он обещал это выяснить и согласовать с конкретными органами в Москве. Перед моим отъездом в Берлин в 1928 году Кипарисов сказал переговорить еще раз о возможности организации такой экспедиции, что я и сделал, сообщив об этом Шмидт-Отту и Виганду¹⁸. В разговоре я упомянул, что некоторые памятники размываются морем и требуют первоочередного исследования, как Фанагория (район Сенного). Мне ответили, что средств на 1929 год уже нет, но в 1930 это возможно было бы организовать. В 1929 году мы также не предполагали проведения исследований, а в 1930 по общим причинам вопрос о сотрудничестве отпал. Я понимаю, что в свете создавшегося моего положения организация работ на Тамани может быть предосудительной и что я этим дискредитирую всех причастных людей, в том числе товарища Кипарисова. Но я делал это из научных побуждений, в интересах науки и Советского Союза” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 33-33 об.). Так, становится ясно, что это неофициальное поручение, данное ему Ф.В. Кипарисовым, сыграло не самую позитивную роль, совпав с формальной причиной его ареста и создав необходимый для обвинений прецедент.

Нетрудно предположить, что далее следствию необходимы были подробности “шпионажа” Г.И. Боровки в экспедициях, о чем он и допрашивался 2 декабря 1930 г. (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 40). На этом допросе им было сделано признание, касающееся сделанных им в экспедиции фотографий: “Должен еще признаться, что в экспедициях делал незаконные снимки в Монголии (см.: Медведева, Чуулун, 2017) и Крыму. На Тамани [снимал] виды берега Тузлы и два снимка берега у станицы Таманской, кроме того, я снимал виды курганов у Сенной и использовал их в своем докладе в ГАИМКе. В Керчи снимал вид Керченской бухты с горы Митридат¹⁹ и вид курганов Юз-Обы. Последние снимки остались непроявленными, так как по приезде был сразу арестован. Делал я эти снимки не сознательно, хотя понимал, что совершаю преступление”²⁰ (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 45). 17 апреля 1930 г. на заседании Президиума ЦИК СССР было заслушано ходатайство ОГПУ о продлении срока содержания под стражей Г.И. Боровки до 1 июня 1931 г.

Далее необходимо остановиться на отзыве руководителя Таманской экспедиции А.А. Миллера о научной деятельности Г.И. Боровки, датированном 30 апреля 1931 г. В ходе ознакомления с этим документом не вызывает сомнений то, что он был подготовлен по непосредственному запросу ОГПУ для включения в материалы следственного дела (копия данного отзыва в материалах Научного архива ИИМК РАН отсутствует. – Е.П.).

Во вступительной части А.А. Миллер дает краткую характеристику археолого-топографических работ на Тамани до 1928 г., отмечая их низкий уровень “со стороны методики полевой археологической работы” в сочетании с личными разногласиями между московскими исследователями, принявшими характер “грубого столкновения со взаимными обвинениями”²¹ (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 51). Далее он отмечает поданную Г.И. Боровкой Записку о необходимости исследований на Таманском полуострове, о которой было сказано выше, оговариваясь, что в ней было “совершенно правильно указано, что работы, проводимые сейчас на Тамани, не решают те задачи, которые следует поставить во главу дела археологического изучения этой местности”, но вместе с тем подчеркивает свое несогласие с Г.И. Боровкой в том, что “совершенно недопустимым было бы сужение задач до периода греческой городской жизни, тем более что поселения не были греческими в полном смысле этого слова, а представляли взаимодействие греков и варваров, бывших там ранее” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 52). Затем следует крайне подробное описание заседания в Главнауке в 1929 г., на котором формировался список экспедиций в СССР на 1930 г. От ГАИМКа на заседании присутствовали Н.Я. Марр и Ф.В. Кипарисов, от ГМИИ – директор В.П. Полонский и Л.П. Харко²², А.А. Миллер представлял Русский музей. Н.Я. Марр и Ф.В. Кипарисов заявили, что все дело постановки и проведения плановых работ на Таманском полуострове берет на себя ГАИМК, что явилось для А.А. Миллера “полной неожиданностью” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 53). Уже позже, в личном разговоре, Ф.В. Кипарисов сказал, что руководство экспедицией будет возложено на А.А. Миллера, и попросил его включить в состав экспедиции Г.И. Боровку для того, чтобы тот мог “серьезно заняться усвоением методики полевых археологических исследований”. А.А. Миллер отмечал: “Я вполне разделял эти мотивы и не возражал против включения Боровки в состав экспедиции. Но никаких самостоятельных работ пору чать Боровке я не имел в виду” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 53). Таким образом, научный состав Фанагорийского отряда Таманской экспедиции ГАИМКа состоял из А.А. Миллера, как руководителя, А.А. Иессена – его заместителя, и научного состава: А.П. Круглова, Г.В. Подгаецкого, Т.Н. Книпович, Г.И. Боровки и С.Ф. Войцеховского. Отдельно А.А. Миллер отмечал наличие у экспедиции всех необходимых разрешений для проведения работы: “В пограничном отделе ГПУ мне было разрешено производить исследования в приграничной полосе, причем об этом было дано письменное извещение уполномоченного ГПУ в Анапе для оповещения местных агентов на Таманском полуострове” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 54). Все виды работ, которые Г.И. Боровка выполнял в составе экспедиции, подробно описываются А.А. Миллером, как и даты всех его перемещений: “Боровка участвовал в работах отряда по исследованию территории от Панагии до Бугаза и Кизилташа, а также в разведочных подчистках в городище у станции Сенной и территориальных обследованиях в направлении так называемого Киммерийского вала с выходом к Азовскому побережью у Пересыпи, а также в обследовании берегов бывшего протока от Шимарданской бухты” и пр. (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 54). А.А. Миллер подчеркивает, что вынужден был уехать на время и оставил руководство Фанагорийским отрядом за Г.И. Боровкой, “однако, зная его слабую подготовленность, я поручил всю техническую сторону дела Круглову и Подгаецкому. После возвращения отряда в Тамань отчетных данных я от Г.И. Боровки не получил”. Касательно сделанных Г.И. Боровкой фотографий А.А. Миллер сообщил следующее: “Мне известно, что у него был небольшой фотоаппарат, его снимки я видел и раньше и находил их неудовлетворительными в техническом отношении. Вследствие этого для ответственных фотоснимков мною был командирован фотограф А.А. Гречкин, которым были сделаны нужные снимки и сданы мне в Ленинграде полностью… Приехав в Ленинград в октябре, я узнал, что Боровка арестован, но что касается расчисток в обнажениях Сенного городища, то все чертежи слоев находятся в материалах экспедиции, но никаких сведений об его территориальном обследовании до Пересыпи я не имею, как не имею и тех фотоснимков, которые были сделаны Боровкой на полуострове” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 55). Подводя итог, А.А. Миллер заключает, что никаких положительных результатов от участия Г.И. Боровки в экспедиции он отметить не может, но “в частных обсуждениях Боровка обнаруживал книжную подготовленность, а также владел хорошим знанием вещевого материала в Эрмитаже, но формально-типологический метод, которым пользуется при работе Боровка, при современных установках советской науки считается отжившим” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 56). Можно предположить, что подобный отзыв мог только подхлестнуть следствие в стремлении к получению исчерпывающих показаний со стороны Г.И. Боровки.

Какие следственные меры проводились с самим ученым в период с декабря 1930 по июнь 1931 г., сказать сложно, так как стенограммы допросов за этот период отсутствуют. Есть несколько сохранившихся открыток, отправленных Е.Р. Малкиной²³ старшему брату Боровки, Францу Иосифовичу, переправленных в Потсдам. 11 января 1931 г. она пишет, что “Гори (Gori) жив и здоров, но не может написать вам и не чувствует в себе сил сделать это в ближайшее время” (Zerbst-Boroff ka, 2015. P. 242). Есть основания полагать, что период с января по начало июня 1931 г. были самым тяжелым временем заключения для Г.И. Боровки. По свидетельству ученых, прошедших содержание на время следствия в ДПЗ, прямое физическое насилие к обвиняемым во время дознаний и допросов применялось на тот момент достаточно редко. Крайне распространенными были меры психологического воздействия: лишение сна, заключение в карцер, ночные допросы, угрозы расстрела и расправы над семьей чередовались с неожиданным смягчением со стороны следователей и просьбами облегчить свою участь добросердечным признанием (Ашнин, Алпатов, 1994. С. 52). Такие способы давления могли чередоваться и продолжаться вплоть до полного признания осужденного. Скорее всего, к Г.И. Боровке применялись все эти приемы ведения следствия. Сравнивая его почерк в начале следствия и после более полугодичного задержания, невозможно не отметить бросающихся в глаза изменений: стиль и манера письма изменены до неузнаваемости, предложения логически не связаны, буквы в одном слове разного размера, ручка царапает и в некоторых местах проходит насквозь через бумагу. Видимо, какие-то сообщения от Е.Р. Малкиной ему все же доходили, и он имел возможность на них отвечать, так как 5 апреля 1931 г. в письме родным она сообщает, “что ничего нового он по-прежнему сказать не может, но надеется, что он вскоре сможет написать сам” (Zerbst-Boroffka, 2015. P. 243). Вероятно, вся мера человеческого терпения была уже исчерпана, поскольку 6 июня 1931 г. Г.И. Боровка из камеры, где он содержался (1 корпус, 222 камера. – Е.П.), подал следователю записку следующего содержания: “Повторяю свою просьбу от прошлого вторника принять меня. Я хочу сделать Вам полное признание” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 36). На следующем после этого допросе им были даны уточнения касательно сделанных на Таманском полуострове фотоснимков: “Поездку я сделал из Керчи в Темрюк, и оттуда на пароходе по Кубани была первой остановкой Варениковская станица. На лошадях вдоль левого берега Кубани [я добрался] до Семибратних курганов и городища около них, которое я и хотел обследовать. Я снимал [там], не выяснив, имею ли на это право” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 37). Далее следует перечень сделанных снимков: “За Темрюком с горы снял общий вид плавней Кубани, предполагая что в древности там был залив; снял также вид Семибратних курганов и городища. Снимки в Тамани были для меня необходимым материалом к моей теме об античной топографии. Ни одну из своих фотографий я не использовал в шпионских целях” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 37 об.) Отчаяние измученного человека в полной мере передают его дописанные от руки показания к стенограмме этого допроса: “Я не собирался, я не хотел скрывать – это все было бесполезно, потому что Вы, гражданин следователь, мне с самого начала давали понять, что Вы знаете о главном из этого. Я смутно чувствовал, что у меня могут быть еще грехи, но не сознавался самому себе в этом, и потому я и струсил рассказать и не давал себе вспомнить и сознавать, и лишь последний допрос заставил меня понять свое положение и свои действия… Все это изложено может быть очень нескладно, но я не действовал изначально как шпион, я ничего не делал из корыстных целей вредить, несмотря на то, что фактически приносил вред²⁴” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 38 об.).

Однако далее, на протяжении месяца, для Г.И. Боровки ничего не изменилось, о чем косвенно свидетельствует сообщение Е.Р. Малкиной в Потсдам. 29 июня 1931 г. она сообщает, что “не писала все это время в надежде, что я могу порадовать Вас чем-то, но пока не могу сказать ничего радостного. Все по-прежнему” (Zerbst-Boroff ka, 2015. P. 243). Можно предположить, что Е.Р. Малкина отправляла сведения родственникам сразу же после получения ответа от Г.И. Боровки, подтверждение чему можно найти в его очередной записке к следователю, поданной на следующий день, 30 июня: “Если то, что Вы мне вновь пропустили эти открытки Малкиной должно означать, что вопреки тому, что Вы мне так обреченно сказали, мое дело все-таки еще не кончено и я еще могу что-то сделать, то я прошу только как можно скорее меня вызвать. Боровка” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 60).

Показания на этом, последнем, допросе состоят из практически не связанных между собой предложений, касающихся когда-то оброненных Г.И. Боровкой слов в разговорах с немецкими исследователями и консулами: “Узнав, что я еду в Германию [консул] сказал – ну вот, Вы теперь будете в Германии, так расскажите там хорошенько про милые порядки здесь. И я ответил утвердительно… передавал сведения о тяжелом моральном положении интеллигенции и признал существующее недовольство в среде рабочих… говорил о реорганизациях и нескончаемых заседаниях, о том, как трудно устраивать выставки и суммы отпускаемые на это. О нехватке материалов на рынке. Своим родным я рассказывал это и откровенно о положении СССР”²⁵ (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 61–67). Этих показа- ний, которые на самом деле являлись констатацией фактов, оказалось достаточно, чтобы завершить следственную работу по данному делу.

21 июля 1931 г. было подготовлено Обвинительное заключение по следственному делу № 918-31 “по обвинению Боровко Г.И. в преступлении, предусмотренном ст. 58-6 УК”. В нем указано, что «настоящее дело было выделено из следственного дела № 1803 о контрреволюционной монархической организации “Всенародный союз борьбы за Возрождение свободной России”, руководимой академиком С.Ф. Платоновым» и “шпионской деятельностью агента германской секретной службы Мерварта А.М., в связи с уточнениями разведывательной работы обвиняемого Боровко Г.И., протекавшей в разных местностях СССР” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 71). В процессе расследования выяснилось, “что археолог Боровко является также агентом германской разведки, пользующийся своим служебным положением и пребыванием в археологических экспедициях ГАИМК и АН СССР для ведения систематического и политического шпионажа” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 72). Отмечается, что “после упорного запирательства Боровка сознался в незаконном детальном фотографировании Керченской бухты, проливов и других стратегических местностей” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 73). Далее следуют полностью вырванные из контекста цитаты показаний, данные Г.И. Боровкой на последних допросах. В итоге “ПП ОГПУ в Ленинградском военном округе, рассмотрев следственное дело № 918-31, постановило ходатайствовать перед Коллегией ОГПУ о применении в качестве меры социальной защиты к гражданину Боровка – заключение в концлагерь сроком на 10 лет” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 80).

Представляется достаточно странным, но приговор Г.И. Боровке был объявлен не сразу, так как 2 сентября Е.Р. Малкина пишет, что “Гори передает всем сердечные приветствия… но ничего нового сказать нельзя. Единственное, что я успокоилась касательно его питания, это удалось устроить очень хорошо” (Zerbst-Boroffka, 2015. P. 243). 30 сентября она сообщает следующее: “Гори здоров, я видела его трижды за неделю. Он питается сейчас гораздо лучше, стало возможно отправлять передачи (чего раньше не позволялось)²⁶. У него есть несколько книг, так что он получил возможность заниматься делом… Я не знаю, когда все это закончится. Я очень верю, что все будет хорошо (в противном случае все было бы слишком глупо и несправедливо), но ждать очень трудно, один день тянется как два года” (Zerbst-Boroffka, 2015. P. 244).

Как видно из документов, надеждам не суждено было оправдаться, на заседании коллегии ОГПУ от 7 октября 1931 г. ходатайство обвинения было принято и Г.И. Боровка был приговорен к 10 годам заключения в Ухт-Печерском лагере в г. Усть-Ухта. Но даже это решение, было объявлено ему не сразу, так как в письме от 11 октября 1931 г. Е.Р. Малкина пишет родным Г.И. Боровки, что свидание разрешают раз в неделю, но “как и раньше ничего не известно, остается только ждать и надеяться. Я не верю, что это может закончиться плохо, это было бы сосем несправедливо, но все равно очень трудно это все переносить” (ZerbstBoroffka, 2015. P. 245). Судя по всему, не стало известно о приговоре и через месяц. 4 ноября 1931 г. Е.Р. Малкина уведомляет, что “ничего нового не могу сказать о Гори, я вижу его почти каждую неделю, он посылает вам сердечные приветы” (Zerbst-Boroffka, 2015. P. 245). Последним документом в следственном деле является справка, как ни странно, не датированная, об отправке ученого в лагерь: “Боровко отправить первым отходящим этапом в г. Архангельск в распоряжение Начальника перевалочного пункта для переотправки на Ухту. Свидание разрешается на общих основаниях” (Архив УФСБ по СПб и ЛО. П-74160. Л. 82). 15 ноября Г.И. Боровка выбыл из Ленинграда и находился некоторое время в перевалочном лагере в Вологде, где его навещала несколько раз Е.Р. Малкина. Следующим этапом он уже был направлен в поселок Чибью (с 1939 г. − Ухта). В Ухт-Печерском лагере он продолжал заниматься любой доступной ему научной деятельностью: читал лекции на геологических курсах, собрал в районе р. Ухты большую археологическую коллекцию, занимался палеонтологией. Часть срока провел в лагерных больницах, по истечении заключения, 21 сентября 1940 г., освобожден из лагеря, но не выпущен из Коми АССР (Васильков, Сорокина, 2003). Работал геологом при Ухтомском комбинате. 6 ноября 1941 г. Г.И. Боровка был вторично арестован, а 4 апреля 1942 г. по ст. 58-10 приговорен Московским верховным судом к высшей мере наказания и 29 июня этого же года расстрелян (рис. 2) (Zerbst-Boroffka, 2015). Реабилитирован 11 сентября 1989 г.

Таким образом, проследив весь следственный путь Г.И. Боровки в тюрьме ОГПУ, работая непосредственно с делом, анализируя все группы архивных документов, нельзя не поразиться трагизму человеческой судьбы и бессмысленности репрессий, уничтожавших интеллектуальную составляющую собственной страны. Обвинительные показания против него – происхождение из немецкой семьи, частые заграничные командировки, участие в экспедициях, переговоры с немецкими исследователями о совместном проведении археологических исследований – все эти факторы повлияли на то, что Г.И. Боровка был в буквальном смысле обречен с момента своего ареста. Не совсем понятна причина столь долгого срока его заключения от момента ареста до вынесения обвинения, ведь у следствия уже спустя несколько месяцев после задержания было достаточно материалов для вынесения приговора. Возможно, по делу проходили еще какие-то лица, информация о которых была недоступна в ходе работы с архивным делом.

Таким образом, кроме восполнения пробелов такого драматичного этапа в биографии Г.И. Боровки были получены важные сведения, касающиеся научных сотрудников ГАИМКа, вектора репрессий по отношению к ним, организации археологической экспедиции на Таманский полуостров и общих направлений в развитии отечественной науки.